↧
Article 0
↧
Article 2
↧
↧
տեսե՞լ էիք
↧
Article 0
↧
Article 3
С каким изяществом можно соединить хвостики ящериц и совиные головы, да еще и придать движение узору.
Южная Америка, культура Мочика, 1-8 вв., Женевский этнографический музей.
Отсюда
![Moche]( "Moche")
![]()
Южная Америка, культура Мочика, 1-8 вв., Женевский этнографический музей.
Отсюда
↧
↧
Article 2
Вокруг спящего человека протянута нить часов, чередой располагаются года и миры. "Пробуждаясь, он инстинктивно сверяется с ними, мгновенно в них вычитывает, в каком месте земного шара он находится, сколько времени прошло до его пробуждения, однако ряды их могут смешаться, расстроиться. Если он внезапно уснет под утро, после бессонницы, читая книгу, в непривычной для него позе, то ему достаточно протянуть руку, чтобы остановить солнце и обратить его вспять; в первую минуту он не поймет, который час, ему покажется, будто он только что лег. Если же он задремлет в еще менее естественном, совсем уже необычном положении, например, сидя в кресле после обеда, то сошедшие со своих орбит миры перемешаются окончательно, волшебное кресло с невероятной быстротой понесет его через время, через пространство, и как только он разомкнет веки, ему почудится, будто он лег несколько месяцев тому назад и в других краях. Но стоило мне заснуть в моей постели глубоким сном, во время которого для моего сознания наступал полный отдых, – и сознание теряло представление о плане комнаты, в которой я уснул: проснувшись ночью, я не мог понять, где я, в первую секунду я даже не мог сообразить, кто я такой; меня не покидало лишь первобытно простое ощущение того, что я существую, – подобное ощущение может биться и в груди у животного; я был беднее пещерного человека; но тут, словно помощь свыше, ко мне приходило воспоминание – пока еще не о том месте, где я находился, но о местах, где я жил прежде или мог бы жить, – и вытаскивало меня из небытия, из которого я не мог выбраться своими силами; в один миг я пробегал века цивилизации, и смутное понятие о керосиновых лампах, о рубашках с отложным воротничком постепенно восстанавливало особенности моего «я»".
По направлению к Свану
![]()
По направлению к Свану
↧
Article 1
Очень интересный фрагмент, перекликающийся с эссе Вальтера Беньямина "Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости"
"В самом деле: она никогда не покупала ничего такого, из чего нельзя было бы извлечь пищи для ума, особенно такой пищи, которую нам доставляет что-либо прекрасное, учащее нас находить наслаждение не в достижении житейского благополучия и не в утолении тщеславия, а в чем-то другом. Даже когда бабушка старалась сделать кому-нибудь так называемый «полезный» подарок – кресло, сервиз, тросточку, – она непременно выбирала «старинные» вещи, словно то обстоятельство, что они долгое время не служили людям, стерло с них налет полезности и они годны не столько для того, чтобы удовлетворять потребности нашего быта, сколько для того, чтобы рассказывать о быте людей былых времен. Ей хотелось, чтобы у меня висели снимки архитектурных памятников и красивых видов. Но если даже то, что было снято на купленной ею фотографии, представляло художественную ценность, бабушке казалось, что фотография, этот механический способ воспроизведения, мгновенно придает воспроизводимому оттенок пошлости и утилитарности. Она пускалась на хитрости и стремилась если и не совсем изгнать торгашескую банальность, то, по крайней мере, ограничить ее, заменить ее по возможности искусством, «прослоить» ее искусством: она спрашивала Свана, не писал ли какой-нибудь крупный художник Шартрский собор, большие фонтаны Сен-Клу, Везувий, и вместо фотографий предпочитала дарить мне репродукции «Шартрского собора» Коро, «Больших фонтанов Сен-Клу» Гюбера Робера, «Везувия» Тернера, – это была уже более высокая ступень искусства. Но если тут фотограф был устранен от воссоздания произведений искусства или природы и заменен крупным художником, зато он предъявлял свои права на воспроизведение истолкованья. Потеснив пошлость, бабушка добивалась того, чтобы она отступила еще дальше. Бабушка спрашивала Свана, нет ли гравюр того или иного произведения, и по возможности предпочитала приобретать гравюры старинные, представляющие интерес не только сами по себе, – такие, которые воссоздают произведения искусства в том виде, в каком оно теперь уже для нас недоступно (например, гравюра Моргена, сделанная с «Тайной вечери»Леонардо до того, как «Вечеря» была испорчена)".
По направлению к Свану
![]()
"В самом деле: она никогда не покупала ничего такого, из чего нельзя было бы извлечь пищи для ума, особенно такой пищи, которую нам доставляет что-либо прекрасное, учащее нас находить наслаждение не в достижении житейского благополучия и не в утолении тщеславия, а в чем-то другом. Даже когда бабушка старалась сделать кому-нибудь так называемый «полезный» подарок – кресло, сервиз, тросточку, – она непременно выбирала «старинные» вещи, словно то обстоятельство, что они долгое время не служили людям, стерло с них налет полезности и они годны не столько для того, чтобы удовлетворять потребности нашего быта, сколько для того, чтобы рассказывать о быте людей былых времен. Ей хотелось, чтобы у меня висели снимки архитектурных памятников и красивых видов. Но если даже то, что было снято на купленной ею фотографии, представляло художественную ценность, бабушке казалось, что фотография, этот механический способ воспроизведения, мгновенно придает воспроизводимому оттенок пошлости и утилитарности. Она пускалась на хитрости и стремилась если и не совсем изгнать торгашескую банальность, то, по крайней мере, ограничить ее, заменить ее по возможности искусством, «прослоить» ее искусством: она спрашивала Свана, не писал ли какой-нибудь крупный художник Шартрский собор, большие фонтаны Сен-Клу, Везувий, и вместо фотографий предпочитала дарить мне репродукции «Шартрского собора» Коро, «Больших фонтанов Сен-Клу» Гюбера Робера, «Везувия» Тернера, – это была уже более высокая ступень искусства. Но если тут фотограф был устранен от воссоздания произведений искусства или природы и заменен крупным художником, зато он предъявлял свои права на воспроизведение истолкованья. Потеснив пошлость, бабушка добивалась того, чтобы она отступила еще дальше. Бабушка спрашивала Свана, нет ли гравюр того или иного произведения, и по возможности предпочитала приобретать гравюры старинные, представляющие интерес не только сами по себе, – такие, которые воссоздают произведения искусства в том виде, в каком оно теперь уже для нас недоступно (например, гравюра Моргена, сделанная с «Тайной вечери»Леонардо до того, как «Вечеря» была испорчена)".
По направлению к Свану
↧
Article 0
И последний фрагмент на сегодня. Просто стиль Пруста так меня заворожил (с очередной горькой констатацией, что мне недоступен - хочется надеяться, что пока - оригинал), что я ненасытно запасаюсь особенно полюбившимися отрывками.
Уже много лет для меня ничего не существовало в Комбре, кроме подмостков и самой драмы моего отхода ко сну, но вот в один из зимних дней, когда я пришел домой, мать, заметив, что я прозяб, предложила мне чаю, хотя обычно я его не пил. Я было отказался, но потом, сам не знаю почему, передумал. Мама велела принести одно из тех круглых, пышных бисквитных пирожных, формой для которых как будто бы служат желобчатые раковины пластинчатожаберных моллюсков. Удрученный мрачным сегодняшним днем и ожиданием безотрадного завтрашнего, я машинально поднес ко рту ложечку чаю с кусочком бисквита. Но как только чай с размоченными в нем крошками пирожного коснулся моего нёба, я вздрогнул: во мне произошло что-то необыкновенное. На меня внезапно нахлынул беспричинный восторг. Я, как влюбленный, сразу стал равнодушен к превратностям судьбы, к безобидным ее ударам, к радужной быстролетности жизни, я наполнился каким-то драгоценным веществом; вернее, это вещество было не во мне – я сам был этим веществом. Я перестал чувствовать себя человеком посредственным, незаметным, смертным. Откуда ко мне пришла всемогущая эта радость? Я ощущал связь меж нею и вкусом чая с пирожным, но она была бесконечно выше этого удовольствия, она была иного происхождения. Так откуда же она ко мне пришла? Что она означает? Как ее удержать? Я пью еще одну ложку, но она ничего не прибавляет к тому, что мне доставила первая; третья действует чуть-чуть слабее второй. Надо остановиться, сила напитка уже не та. Ясно, что искомая мною истина не в нем, а во мне. Он ее пробудил, но ему самому она неизвестна, он способен лишь без конца повторять ее, все невнятней и невнятней, а я, сознавая свое бессилие истолковать выявление этой истины, хочу, по крайней мере, еще и еще раз обратиться к нему с вопросом, хочу, чтобы действие его не ослабевало, чтобы он немедленно пришел мне на помощь и окончательно все разъяснил. Я оставляю чашку и обращаюсь к своему разуму. Найти истину должен он. Но как? Тягостная нерешительность сковывает его всякий раз, как он чувствует, что взял верх над самим собой; ведь это же он, искатель, и есть та темная область, в которой ему надлежит искать и где все его снаряжение не принесет ему ни малейшей пользы. Искать? Нет, не только – творить! Он стоит лицом к лицу с чем-то таким, чего еще не существует и что никто, как он, способен осмыслить, а потом озарить.
И я вновь и вновь задаю себе вопрос: что это за непонятное состояние, которому я не могу дать никакого логического объяснения и которое тем не менее до того несомненно, до того блаженно, до того реально, что перед ним всякая иная реальность тускнеет? Я пытаюсь вновь вызвать в себе это состояние. Я мысленно возвращаюсь к тому моменту, когда я пил первую ложечку чаю. Я испытываю то же самое состояние, но уже без прежней свежести восприятия. Я требую от разума, чтобы он сделал еще одно усилие и хотя бы на миг удержал ускользающее ощущение. Боясь, как бы ничто не помешало его порыву, я устраняю все преграды, всякие посторонние мысли, я ограждаю мой слух и внимание от звуков, проникающих из соседней комнаты. Когда же разум устает от тщетных усилий, я, напротив, подбиваю его на отвлечения, в которых только что ему отказывал, я разрешаю ему думать о другом, разрешаю набраться сил перед высшим их напряжением. Затем, уже во второй раз, я убираю от него все лишнее, сызнова приближаю к нему еще не выдохшийся вкус первого глотка и чувствую, как что-то во мне вздрагивает, сдвигается с места, хочет вынырнуть, хочет сняться с якоря на большой глубине; я не знаю, что это такое, но оно медленно поднимается; я ощущаю сопротивление и слышу гул преодоленных пространств.
То, что трепещет внутри меня, – это, конечно, образ, зрительное впечатление: неразрывно связанное со вкусом чая, оно старается, следом за ним, всплыть на поверхность. Но оно бьется слишком глубоко, слишком невнятно; я с трудом различаю неопределенный отсвет, в котором сливается неуловимый вихрь мелькающих передо мной цветов, но я не в состоянии разглядеть форму, попросить ее, как единственно возможного истолкователя, перевести мне свидетельское показание ее современника, ее неразлучного спутника – вкуса, попросить ее пояснить мне, о каком частном случае, о каком из истекших периодов времени идет речь.
Достигнет ли это воспоминание, этот миг былого, притянутый подобным ему мигом из такой дальней дали, всколыхнутый, поднятый со дна моей души, – достигнет ли он светлого поля моего сознания? Не ведаю. Сейчас я ничего уже больше не чувствую, мгновенье остановилось, – быть может, оно опустилось вновь; кто знает, всплывет ли оно еще когда-нибудь из мрака? Много раз я начинал сызнова, я наклонялся над ним. И всякий раз малодушие, отвлекающее нас от трудного дела, от большого начинания, советовало мне бросить это занятие, советовало пить чай, не думая ни о чем, кроме моих сегодняшних огорчений и планов на завтра – ведь эту жвачку можно пережевывать без конца.
И вдруг воспоминание ожило. То был вкус кусочка бисквита, которым в Комбре каждое воскресное утро (по воскресеньям я до начала мессы не выходил из дому) угощала меня, размочив его в чаю или в липовом цвету, тетя Леония, когда я приходил к ней поздороваться. Самый вид бисквитика ничего не пробуждал во мне до тех пор, пока я его не попробовал; быть может, оттого, что я потом часто видел это пирожное на полках кондитерских, но не ел, его образ покинул Комбре и слился с более свежими впечатлениями; быть может, оттого, что ни одно из воспоминаний, давным-давно выпавших из памяти, не воскресало, все они рассыпались; формы – в том числе пирожные-раковинки, каждой своей строгой и благочестивой складочкой будившие остро чувственное восприятие, – погибли или, погруженные в сон, утратили способность распространяться, благодаря которой они могли бы достигнуть сознания. Но когда от далекого прошлого ничего уже не осталось, когда живые существа перемерли, а вещи разрушились, только запах и вкус, более хрупкие, но зато более живучие, более невещественные, более стойкие, более надежные, долго еще, подобно душам умерших, напоминают о себе, надеются, ждут, и они, эти еле ощутимые крохотки, среди развалин несут на себе, не сгибаясь, огромное здание воспоминанья.
И как только я вновь ощутил вкус размоченного в липовом чаю бисквита, которым меня угощала тетя (хотя я еще не понимал, почему меня так обрадовало это воспоминание, и вынужден был надолго отложить разгадку), в то же мгновенье старый серый дом фасадом на улицу, куда выходили окна тетиной комнаты, пристроился, как декорация, к флигельку окнами в сад, выстроенному за домом для моих родителей (только этот обломок старины и жил до сих пор в моей памяти). А стоило появиться дому – и я уже видел городок, каким он был утром, днем, вечером, в любую погоду, площадь, куда меня водили перед завтраком, улицы, по которым я ходил, далекие прогулки в ясную погоду. И, как в японской игре, когда в фарфоровую чашку с водою опускают похожие один на другой клочки бумаги и эти клочки расправляются в воде, принимают определенные очертания, окрашиваются, обнаруживают каждый свою особенность, становятся цветами, зданиями, осязаемыми и опознаваемыми существами, все цветы в нашем саду и в парке Свана, кувшинки Вивоны, почтенные жители города, их домики, церковь – весь Комбре и его окрестности, – все, что имеет форму и обладает плотностью – город и сады, – выплыло из чашки чаю".
По направлению к Свану
![]()
Уже много лет для меня ничего не существовало в Комбре, кроме подмостков и самой драмы моего отхода ко сну, но вот в один из зимних дней, когда я пришел домой, мать, заметив, что я прозяб, предложила мне чаю, хотя обычно я его не пил. Я было отказался, но потом, сам не знаю почему, передумал. Мама велела принести одно из тех круглых, пышных бисквитных пирожных, формой для которых как будто бы служат желобчатые раковины пластинчатожаберных моллюсков. Удрученный мрачным сегодняшним днем и ожиданием безотрадного завтрашнего, я машинально поднес ко рту ложечку чаю с кусочком бисквита. Но как только чай с размоченными в нем крошками пирожного коснулся моего нёба, я вздрогнул: во мне произошло что-то необыкновенное. На меня внезапно нахлынул беспричинный восторг. Я, как влюбленный, сразу стал равнодушен к превратностям судьбы, к безобидным ее ударам, к радужной быстролетности жизни, я наполнился каким-то драгоценным веществом; вернее, это вещество было не во мне – я сам был этим веществом. Я перестал чувствовать себя человеком посредственным, незаметным, смертным. Откуда ко мне пришла всемогущая эта радость? Я ощущал связь меж нею и вкусом чая с пирожным, но она была бесконечно выше этого удовольствия, она была иного происхождения. Так откуда же она ко мне пришла? Что она означает? Как ее удержать? Я пью еще одну ложку, но она ничего не прибавляет к тому, что мне доставила первая; третья действует чуть-чуть слабее второй. Надо остановиться, сила напитка уже не та. Ясно, что искомая мною истина не в нем, а во мне. Он ее пробудил, но ему самому она неизвестна, он способен лишь без конца повторять ее, все невнятней и невнятней, а я, сознавая свое бессилие истолковать выявление этой истины, хочу, по крайней мере, еще и еще раз обратиться к нему с вопросом, хочу, чтобы действие его не ослабевало, чтобы он немедленно пришел мне на помощь и окончательно все разъяснил. Я оставляю чашку и обращаюсь к своему разуму. Найти истину должен он. Но как? Тягостная нерешительность сковывает его всякий раз, как он чувствует, что взял верх над самим собой; ведь это же он, искатель, и есть та темная область, в которой ему надлежит искать и где все его снаряжение не принесет ему ни малейшей пользы. Искать? Нет, не только – творить! Он стоит лицом к лицу с чем-то таким, чего еще не существует и что никто, как он, способен осмыслить, а потом озарить.
И я вновь и вновь задаю себе вопрос: что это за непонятное состояние, которому я не могу дать никакого логического объяснения и которое тем не менее до того несомненно, до того блаженно, до того реально, что перед ним всякая иная реальность тускнеет? Я пытаюсь вновь вызвать в себе это состояние. Я мысленно возвращаюсь к тому моменту, когда я пил первую ложечку чаю. Я испытываю то же самое состояние, но уже без прежней свежести восприятия. Я требую от разума, чтобы он сделал еще одно усилие и хотя бы на миг удержал ускользающее ощущение. Боясь, как бы ничто не помешало его порыву, я устраняю все преграды, всякие посторонние мысли, я ограждаю мой слух и внимание от звуков, проникающих из соседней комнаты. Когда же разум устает от тщетных усилий, я, напротив, подбиваю его на отвлечения, в которых только что ему отказывал, я разрешаю ему думать о другом, разрешаю набраться сил перед высшим их напряжением. Затем, уже во второй раз, я убираю от него все лишнее, сызнова приближаю к нему еще не выдохшийся вкус первого глотка и чувствую, как что-то во мне вздрагивает, сдвигается с места, хочет вынырнуть, хочет сняться с якоря на большой глубине; я не знаю, что это такое, но оно медленно поднимается; я ощущаю сопротивление и слышу гул преодоленных пространств.
То, что трепещет внутри меня, – это, конечно, образ, зрительное впечатление: неразрывно связанное со вкусом чая, оно старается, следом за ним, всплыть на поверхность. Но оно бьется слишком глубоко, слишком невнятно; я с трудом различаю неопределенный отсвет, в котором сливается неуловимый вихрь мелькающих передо мной цветов, но я не в состоянии разглядеть форму, попросить ее, как единственно возможного истолкователя, перевести мне свидетельское показание ее современника, ее неразлучного спутника – вкуса, попросить ее пояснить мне, о каком частном случае, о каком из истекших периодов времени идет речь.
Достигнет ли это воспоминание, этот миг былого, притянутый подобным ему мигом из такой дальней дали, всколыхнутый, поднятый со дна моей души, – достигнет ли он светлого поля моего сознания? Не ведаю. Сейчас я ничего уже больше не чувствую, мгновенье остановилось, – быть может, оно опустилось вновь; кто знает, всплывет ли оно еще когда-нибудь из мрака? Много раз я начинал сызнова, я наклонялся над ним. И всякий раз малодушие, отвлекающее нас от трудного дела, от большого начинания, советовало мне бросить это занятие, советовало пить чай, не думая ни о чем, кроме моих сегодняшних огорчений и планов на завтра – ведь эту жвачку можно пережевывать без конца.
И вдруг воспоминание ожило. То был вкус кусочка бисквита, которым в Комбре каждое воскресное утро (по воскресеньям я до начала мессы не выходил из дому) угощала меня, размочив его в чаю или в липовом цвету, тетя Леония, когда я приходил к ней поздороваться. Самый вид бисквитика ничего не пробуждал во мне до тех пор, пока я его не попробовал; быть может, оттого, что я потом часто видел это пирожное на полках кондитерских, но не ел, его образ покинул Комбре и слился с более свежими впечатлениями; быть может, оттого, что ни одно из воспоминаний, давным-давно выпавших из памяти, не воскресало, все они рассыпались; формы – в том числе пирожные-раковинки, каждой своей строгой и благочестивой складочкой будившие остро чувственное восприятие, – погибли или, погруженные в сон, утратили способность распространяться, благодаря которой они могли бы достигнуть сознания. Но когда от далекого прошлого ничего уже не осталось, когда живые существа перемерли, а вещи разрушились, только запах и вкус, более хрупкие, но зато более живучие, более невещественные, более стойкие, более надежные, долго еще, подобно душам умерших, напоминают о себе, надеются, ждут, и они, эти еле ощутимые крохотки, среди развалин несут на себе, не сгибаясь, огромное здание воспоминанья.
И как только я вновь ощутил вкус размоченного в липовом чаю бисквита, которым меня угощала тетя (хотя я еще не понимал, почему меня так обрадовало это воспоминание, и вынужден был надолго отложить разгадку), в то же мгновенье старый серый дом фасадом на улицу, куда выходили окна тетиной комнаты, пристроился, как декорация, к флигельку окнами в сад, выстроенному за домом для моих родителей (только этот обломок старины и жил до сих пор в моей памяти). А стоило появиться дому – и я уже видел городок, каким он был утром, днем, вечером, в любую погоду, площадь, куда меня водили перед завтраком, улицы, по которым я ходил, далекие прогулки в ясную погоду. И, как в японской игре, когда в фарфоровую чашку с водою опускают похожие один на другой клочки бумаги и эти клочки расправляются в воде, принимают определенные очертания, окрашиваются, обнаруживают каждый свою особенность, становятся цветами, зданиями, осязаемыми и опознаваемыми существами, все цветы в нашем саду и в парке Свана, кувшинки Вивоны, почтенные жители города, их домики, церковь – весь Комбре и его окрестности, – все, что имеет форму и обладает плотностью – город и сады, – выплыло из чашки чаю".
По направлению к Свану
↧
Article 0
Эта металлическая плакетка – обыкновенный кусок железа, который полвека пролежал на перекрытии потолка в нише второго этажа зрительской части Нижнетагильского драматического театра. Его случайно обнаружили во время ремонта в марте 2005 года. На плакетке красно-коричневым лаком написано послание потомкам:
«Эта надпись замурована 15 марта 1954 года не под гром оркестров и шум толпы. Но она расскажет потомству, что этот театр построен не силами комсомольских бригад, как потом будут утверждать летописи, а создан на крови и костях заключенных — рабов XX столетия. Привет грядущему поколению! И пусть ваша жизнь и ваша эпоха не знает рабства и унижения человека человеком
С приветом заключенные И. Л. Кожин,Р. Г. Шарипов, Ю. Н. Нигматулин.
15/III 1954
отсюда
![tagil]( "tagil")
![]()
«Эта надпись замурована 15 марта 1954 года не под гром оркестров и шум толпы. Но она расскажет потомству, что этот театр построен не силами комсомольских бригад, как потом будут утверждать летописи, а создан на крови и костях заключенных — рабов XX столетия. Привет грядущему поколению! И пусть ваша жизнь и ваша эпоха не знает рабства и унижения человека человеком
С приветом заключенные И. Л. Кожин,Р. Г. Шарипов, Ю. Н. Нигматулин.
15/III 1954
отсюда
↧
↧
Article 0
↧
Article 1
moonleight-ի մոտ տեսա:Միայն մի նկատառում. չծնված աղջիկը ոչ թե չէր կարողանահոգ տանել հորն ու մոր համար, ծառ տնկել, տուն կառուցել, ծնողներին ֆինանսապես աջակցել և այլն, այլ նրան այնպես կդաստիարակեին, որ չկարողանարու ճորտի պես կախված լիներ ամուսնու, սկեսուրի, սկեսրայրի և այլոց բարեհաճությունից:
Разруха в головах, թե չէ հազար աղջիկ գիտեմ, որոնք և՛ տուն են պահում, և՛ ծնողների մասին են հոգ տանում, և՛ ուզածներին հասնում են: Քանի որ մաման պապան փոքր տարիքում նրանց ուղեղով հաշմանդամ չեն մեծացրել` հասարակության մի հատվածի հոտած-փտած սկզբունքները սպասարկելու առաքելությամբ:
↧
Article 0
↧
Օ!
Оригинал взят у ![]()
phaniaв семьдесят миллионов ойро...![]()
Пара серег с диском и ладьевидной подвеской
Курган Большая Близница
Третья четверть IV в. до н.э.
золото
© Государственный Эрмитаж
![]()
phaniaв семьдесят миллионов ойро...
Пара серег с диском и ладьевидной подвеской
Курган Большая Близница
Третья четверть IV в. до н.э.
золото
© Государственный Эрмитаж
↧
↧
Article 1
Արծվառյուծի պատկերով մետաղյա սկուտեղ և սափոր: Սասանյան Իրան:
Էրմիտաժ:
Металлические поднос и кувшин с изображением грифона. Сасанидский Иран.
Эрмитаж.
source
![HermitageSassanidGriffin186]( "HermitageSassanidGriffin186")
![HermitageSassanidGriffin185 (1)]( "HermitageSassanidGriffin185 (1)")
![]()
Էրմիտաժ:
Металлические поднос и кувшин с изображением грифона. Сасанидский Иран.
Эрмитаж.
source
↧
Article 0
"Историк ни на минуту не может выйти за пределы исторического времени. Время липнет к его мысли, как земля к лопате садовника".
Ф.Бродель
![]()
Ф.Бродель
↧
Article 3
Այս մատյանի գրառումները, որոնք կարող են օգտակար լինել.
Դանիել Վարուժանի մասին՝ առհասարակև, մասնավորապես, Հացին երգըշարքը:
Նահապետ Քուչակի հայրենները՝ հայերեն, ռուսերեն և անգլերեն լեզուներով:
Տիկնայք փափկասուն հայոց աշխարհիթեգով գրառումները նշանավոր հայ կանանց մասին՝
Անիի պարիսպները (ռուսերեն՝ Крепостные стены Ани)
Անին, Տիգրան Հոնենցի ժառանգությունը և Հայաստանի կասեցված թռիչքը
(ռուսերեն՝ Ани, наследие Тиграна Оненца и прерванный полет Армении)
Պատմական բառարան. բդեշխ
Պատմական բառարան. ասպետ
Մշո Սուրբ Կարապետ
Ատարգատիսի տաճարը Հիերոպոլիսում
Առաջին հայելիները. Եգիպտոս
Աշշուրբանիպալի առյուծաորսը
Նեոլիթյան Վեներաները
Տորք Անգեղ
Քյոթահիայի հախճապակյա սալիկները
Համբույր. Ֆրանչեսկա դա Ռիմինի
Պիզանելլո. Ջինևրա դ'Էստայի դիմանկարը
Վերակենդանացած Հունաստան` Կերիլոս վիլլան (ռուսերեն՝ Вилла Керилос)
Մուցիուս Սցեվոլա
Բլեյք "Հոբի գիրքը"
Բլեյք. պահիր հավերժությունն ափերիդ մեջ
![]()
Դանիել Վարուժանի մասին՝ առհասարակև, մասնավորապես, Հացին երգըշարքը:
Նահապետ Քուչակի հայրենները՝ հայերեն, ռուսերեն և անգլերեն լեզուներով:
Տիկնայք փափկասուն հայոց աշխարհիթեգով գրառումները նշանավոր հայ կանանց մասին՝
- Ալիս (ռուսերեն՝ Княжна Алиса )
- Ռիտա Ավագն ու Ռիտա Կրտսերը (ռուսերեն՝ Рита Старшая и Рита Младшая )
- XV դարի հայ նկարչուհին
Անիի պարիսպները (ռուսերեն՝ Крепостные стены Ани)
Անին, Տիգրան Հոնենցի ժառանգությունը և Հայաստանի կասեցված թռիչքը
(ռուսերեն՝ Ани, наследие Тиграна Оненца и прерванный полет Армении)
Պատմական բառարան. բդեշխ
Պատմական բառարան. ասպետ
Մշո Սուրբ Կարապետ
Ատարգատիսի տաճարը Հիերոպոլիսում
Առաջին հայելիները. Եգիպտոս
Աշշուրբանիպալի առյուծաորսը
Նեոլիթյան Վեներաները
Տորք Անգեղ
Քյոթահիայի հախճապակյա սալիկները
Համբույր. Ֆրանչեսկա դա Ռիմինի
Պիզանելլո. Ջինևրա դ'Էստայի դիմանկարը
Վերակենդանացած Հունաստան` Կերիլոս վիլլան (ռուսերեն՝ Вилла Керилос)
Մուցիուս Սցեվոլա
Բլեյք "Հոբի գիրքը"
Բլեյք. պահիր հավերժությունն ափերիդ մեջ
↧
Article 2
↧
↧
Article 1
Интервью с кинорежиссером Тиграном Хзмаляном
Об армянской женщине и недавно законченном фильме
оттуда же: "В ряду вдохновивших меня людей есть и такие на первый взгляд неожиданные фигуры, как Монте Мелконян. Его вдова Седа рассказала мне, что Монте был отъявленным сторонником равноправия не только всех людей и разных наций, но мужчин и женщин. Она описывала вещи, которые у многих могут не стыковаться с образом Монте. Он стирал и готовил наравне с ней. Когда началась война, они задумались о ребенке - возраст Седы приближался к тридцати. Сначала откладывали пока не закончится война. Потом стало ясно, что война надолго, и он сказал, что должен быть рядом с ней, они вместе должны выносить ребенка – как только обстановка на фронте станет полегче, он возьмет ее к себе".
![]()
Об армянской женщине и недавно законченном фильме
оттуда же: "В ряду вдохновивших меня людей есть и такие на первый взгляд неожиданные фигуры, как Монте Мелконян. Его вдова Седа рассказала мне, что Монте был отъявленным сторонником равноправия не только всех людей и разных наций, но мужчин и женщин. Она описывала вещи, которые у многих могут не стыковаться с образом Монте. Он стирал и готовил наравне с ней. Когда началась война, они задумались о ребенке - возраст Седы приближался к тридцати. Сначала откладывали пока не закончится война. Потом стало ясно, что война надолго, и он сказал, что должен быть рядом с ней, они вместе должны выносить ребенка – как только обстановка на фронте станет полегче, он возьмет ее к себе".
↧
Article 0
Եվս երկու նրբագեղ առարկա Իրանական բարձրավանդակից: Մարլիկ-թեփեի (Հյուսիսային Իրան, Գիլանի նահանգ) արքայական դամբարանների գտածոներից` ոսկյա սափոր նազուկ ձիերով և ոսկյա գավաթ արծվառյուծների և թևավոր ցուլերի պատկերներով: Մ.թ.ա. II հազարամյակի վերջ - մ.թ.ա. I հազարամյակի առաջին կես:
Пара красот из иранских курганов. Золотая ваза с кокетливо изогнувшимися лошадьми и золотая же чаша с изображением грифонов и крылатых быков. Из царских захоронений Марлик-тепе (Северный Иран, провинция Гилан). Датируется предположительно концом II - началом I тыс. до н.э.
![Marlik cup 2]( "Marlik cup 2")
![Marlik_cup_iran]( "Marlik_cup_iran")
![]()
Пара красот из иранских курганов. Золотая ваза с кокетливо изогнувшимися лошадьми и золотая же чаша с изображением грифонов и крылатых быков. Из царских захоронений Марлик-тепе (Северный Иран, провинция Гилан). Датируется предположительно концом II - началом I тыс. до н.э.
↧
Музыка!
"Ее ветхая паперть, почерневшая, дырявая, как шумовка, покосилась, в ее углах образовались впадины (так же как и на чаше со святой водой, к которой она подводила), словно легкое прикосновение одежды крестьянок, входивших в храм,их робких пальцев, которые они погружали в святую воду, могло от многовекового повторения приобрести разрушительную силу, могло продавить камень и провести на нем борозды, вроде тех, что оставляют на придорожной тумбе колеса, ежедневно задевающие за нее! Надгробные плиты, под которыми благородный прах похороненных здесь комбрейских аббатов образовывал как бы духовное возвышение для клироса, уже не являли собой косную и грубую материю, ибо время размягчило их, и они, словно мед, вытекли за пределы своей четырехугольности: одни, хлынув золотистой волной, увлекли за собой разукрашенные цветами готические буквицы и затопили белые фиалки мраморного пола; другие, наоборот, укоротились, сжав и без того краткую эллиптическую латинскую надпись, сообщив еще большую прихотливость расположению мелких литер, сблизив две буквы какого-нибудь слова, а прочие сверх всякой меры раздвинув".
И первое, что пришло в голову после этого фрагмента - ступени в Гегардском храме. Ступени, будто обмякшие и просевшие - "ибо время размягчило их, и они, словно мед, вытекли за пределы своей четырехугольности".
По направлению к Свану
![]()
И первое, что пришло в голову после этого фрагмента - ступени в Гегардском храме. Ступени, будто обмякшие и просевшие - "ибо время размягчило их, и они, словно мед, вытекли за пределы своей четырехугольности".
По направлению к Свану
↧